[Telli-te]

Доброго временя суток! (сейчас мы будем предельно культурными)
Хочу поделится с вами одной историей, книгой, конечно же с позволения Melina_Divine (она здесь правит балом). Прошу, не поленитесь прочитать и прокомментировать, потому что мне очень нравится, и вам надеюсь тоже понравится, оно того стоит! всё, выдохлась...х)

Название: Дневник болезни
Автор: Melina_Divine
Бета: Telli-te
Жанр: slash, angst, drama, romance
Рейтинг: R
Размер: макси
Состояние: в процессе
Размещение: только с согласия автора
Предупреждение: смерть персонажа
Саммари: Случайное знакомство главных героев вызывает мгновенный интерес друг к другу, поначалу возникший антагонизм оборачивается сходством взглядов на жизнь и интересов. Симбиоз дружбы и душевной близости перерастает в чувство, которое приходится скрывать, сначала даже от самих себя, но которое свяжет героев навсегда. Чувство, не смеющее назвать свое имя. Чувство, граничащее с безумием. Любовь, которая не умирает.

глава 1

1 глава

Где-то в коридоре надрывается мобильный. Мне приходится оторваться от компьютера и отправиться на его поиски. Кто-то из пациентов. Опять…
Номер странный. И не российский даже. Ошиблись, наверное.
– Алло?
– Мишка, привет! Сколько лет, сколько зим! Узнал? Как дела?
– Господи, Паша! Узнал, конечно! Все по-старому. Как ты?
– Как на вулкане. Долго рассказывать… Слушай, Миш, ты там не женился случаем?
– Нет, – «А ты?» – мелькает в голове, но я не спрашиваю. Все-таки уже два года прошло. И даже больше. С тех пор, как мы с Пашкой последний раз виделись.
– Ну, я так и знала. Если бы все были такими холостяками, как ты, человечество бы давно вымерло.
Шумит у нее что-то в трубке. Но голос у Пашки бодрый. Значит, и правда, все хорошо. Два года назад, когда уезжала, она была такая потерянная. Сильная, волевая, как всегда, но потерянная.
– Так уж и вымерло бы?
– Миш, я прилетаю послезавтра по делам. Как насчет того, чтобы встретиться?
– Конечно! Спрашиваешь?! Ты надолго в Москву?
– На неделю. Ну, так, я позвоню, когда буду у вас?
– Обязательно!
– Целую. Пока!
– Пока.
Я нажимаю на «отбой».
Гостья из прошлого. Две толстых, убористо исписанных тетради уже несколько лет лежат у меня во втором ящике стола. И она даже не знает об их существовании…

***

С Пашкой мы вместе учились в институте. Настоящее Пашкино имя вполне женское – Полина, но она терпеть не могла, когда ее так звали. Паша была «пацанкой». Любила носить простые мальчишеские вещи: футболки, рубашки, свитера, джинсы, на ногах – кеды или ботинки на плоской подошве. Общалась она, в основном, с ребятами, к девчонкам же относилась с некоторым пренебрежением, считала, что женщины, в большинстве своем, недалеки и насквозь лживы. Она на дух не переносила все эти женские штучки и женские разговоры: «Где взяла? Дорого? А он что? А ты? Да, ты что?!». Мы помирали со смеху, когда Пашка изображала модницу Римку Логинову или подружек не-разлей-вода из параллельной группы.
Пашка с самого начала выделялась из всей девчоночьей массы курса. Пашке не нужен был макияж, прическа и наряды, чтобы чувствовать себя уверенной и привлекать внимание противоположного пола. Пашка была естественной и в этом была ее прелесть. Красивыми же считались до стерильности аккуратная Римка Логинова и Маша Ковльчук с огромными голубыми глазами на кукольном личике. Пашку с ее волевым характером, мужским именем и внешностью подростка-сорванца девчонки считали недоразумением.
Задира и бунтарка, она на все имела свою точку зрения и отстаивала ее несмотря ни на что, порой даже в ущерб оценкам. С ней было интересно. Нельзя сказать, что мы были такими уж друзьями – просто общались как одногруппники – большей частью в компании, спорили, что-то обсуждали, делились впечатлениями. А впечатлений у Пашки всегда был воз и маленькая тележка. В то время как мы, обычные, в общем, студенты, отправлялись после учебы по вполне обычным делам – кто пить пиво, кто гулять, кто домой, а кто, и в самом деле, заниматься, Пашка с очередными странными знакомыми мчалась на репетицию какой-то группы или на выставку молодых художников-провокаторов, которым же, бывало, и позировала для их работ. Ей ничего не стоило сорваться в середине учебного года посреди зимы с друзьями, например, в Крым или еще куда. Одно время она была ассистентом фотографа, одно время тусовалась с какими-то неформалами и успела проколоть пять дырочек в левом ухе, а со второго курса, вдруг ни с того, ни с сего, Пашка принялась за восточную философию и единоборства. Сначала она была невероятно увлечена психоанализом, сексологией и той областью психологии, которая пишется с приставкой «пато-». Все странное, извращенное и ненормальное, с точки зрения обывателя, пробуждало в ней исследовательский интерес.
А потом она вдруг с головой ушла в изучение воздействия на человека изобразительного искусства. Я почти не удивился, когда Паша похвасталась, что от нее без ума какой-то итальянский фотограф с именем на В., с которым ее познакомил один ее приятель-художник. Этот фотограф сделал несколько Пашкиных снимков и обалдел. Такого интересного и живого лица он давно не видел. «Это то, что нужно!» - воскликнул он и вознамерился, во что бы то ни стало, показать свою находку в Милане.
Институтские девчонки чуть не сдохли от зависти, когда узнали. Они рассматривали Пашкины фотографии, покусывали губы, переглядывались, но ни одна из них не осмелилась сказать какую-нибудь гадость. Подозреваю, что они просто потеряли дар речи. Ведь это была невероятная удача – вдруг девочка-сорванец, которую они недолюбливали, вытянула счастливый билет и в одночасье стала совершенно недосягаемой. У Пашки появилось будущее, да еще какое! А большинство из нас даже не представляло, чем будет заниматься после окончания института.
Пашка понимала, что такой шанс упускать нельзя, но все же колебалась, потому что уезжать в чужую страну, не зная языка, имея лишь расплывчатые перспективы и одного чокнутого восторженного фотографа, даже не представляя, чем будет заниматься в индустрии красоты – было просто безумием. Но с другой стороны, что ждало ее здесь через пару лет, после получения диплома? Работа психологом в школе или какая-нибудь социальная служба с копеечным окладом?
На последних курсах Пашка в институте почти не появлялась. Несколько раз брала у меня конспекты лекций, каким-то хитрым образом закрывала досрочно сессии и опять пропадала. «Зачем тебе это надо?» - как-то поинтересовался у нее я, имея в виду институт. У Пашки уже был контракт в Италии. Она выглядела уставшей и растерянной. Что-то у нее там, видимо, не ладилось, а может, не оправдались ожидания – я не задавал лишних вопросов. «Пусть будет. Мало ли что? Я все равно, рано или поздно, сюда вернусь», - ответила она.
После окончания института я ее не видел. И, конечно, не мог предположить, что встречусь с Пашей спустя двенадцать лет в клинике, куда она приведет ко мне на консультацию своего мужа. Накануне мне позвонил один из моих коллег, с которым я раньше работал, и попросил посмотреть мужа своей знакомой. Я согласился, назначил время. Частная практика кормила меня.
И вот, Паша – двенадцать лет спустя. Она, конечно, изменилась, но я без труда узнал ее. Паша тоже меня узнала, хоть и я изменился: отрастил бороду, погрузнел, стал выглядеть авторитетнее.
– Смирнов! Мишка! – воскликнула она, увидев меня. – Я и подумать не могла!
– Паша?!
– Вот так встреча! Значит…это мы к тебе?
– Ко мне?
– Ну, Хорошевский с тобой договаривался насчет моего мужа? Верно?
– Да, да, все правильно… Ну, так, и где же муж?
– Он сейчас подойдет. Я переживаю за него ужасно… Как хорошо, Миша, что это ты оказался! Все-таки не чужой человек. Я думаю, вы с ним найдете общий язык. Я же знаю тебя, Мишка.
– Да, ты и сама справилась бы не хуже меня. С твоим-то характером, – решил приободрить ее я. – И разве жена не лучший мужу врачеватель души?
– Заврачевалась уже. Сил не осталось, - сказала она с такой безнадежностью в голосе, что я понял – дело серьезное.
«Пашка, как же ты умудрилась, дурёха?» – подумал я тогда.
И, вот, наконец, сам Дубравин. Пашин муж. С усами. Высокий. Под метр девяносто. Карие глаза. Ему определенно за сорок. Он старше ее, по меньшей мере, лет на десять. Он начинает лысеть на макушке. Интересный, он из тех людей, что располагают к себе сразу, даже чисто внешне. Очень аккуратный. Интеллигентный. В отличие от Паши – мягкий. Это видно. Нервничает немного. Протягивает руку, мы здороваемся. Ладони у Дубравина большие и с правильными пальцами.
– Дим, это Михаил. Представляешь, мы с ним вместе в институте учились.
– Мир тесен, – улыбается он, и улыбка у него тоже мягкая.
Я смотрю в его глаза и вижу боль и тревогу. Они живут внутри него. Давно и прочно. Дубравин изношен. Это слово кажется мне подходящим для его состояния. Он изношен, словно механизм, который упорно и много работал и теперь пришел в негодность от неизбежной силы трения и чрезмерной нагрузки.
– Михаил…как тебя по батюшке? – спрашивает Паша.
– Михаил Викторович. Но можно просто Михаил.
– Хорошо, - говорит Паша и глядит на мужа с тоской.
– Доктор, вы ведь вылечите меня, правда? И я буду совсем как новенький? И смирительная рубашка мне больше не понадобится? – пытается шутить Дубравин, но по тому, как напряглись мускулы на его шее и желваках, я понимаю, что шутки даются ему с трудом, он слишком взвинчен.
– Правда, – обещаю я. – Вылечу. А чувство юмора – это хорошо.
Они решили на первом приеме остаться вместе. Не знаю, чем было продиктовано это желание, но, несмотря на то, что они выразили его как обоюдное, я понимал, что на этом настояла Паша, а Дима согласился, уверенный в том, что она знает лучше, как его надо лечить и, если он будет говорить что-то неправильно, поправит его.
Когда я попросил изложить суть проблемы, Паша неожиданно замялась, посмотрела на мужа, поджала губы и, все же, начала:
– Чуть больше трех лет назад умер Димин близкий друг. Тогда все и началось… Дима перенес это очень тяжело, потом лежал в больнице… Долго реабилитировался. С ним там одно время работал психолог, но недолго. Потом вроде все устаканилось, и года два у нас все было нормально, а вот теперь опять… У него депрессия, головные боли, страхи, он вечно из-за чего-то тревожится и меня задергал, и вообще он весь в прошлом… Ну, это же ненормально? Постоянно вспоминать, возвращаться мысленно в то время, когда Андрей был жив, и казниться тем, что чего-то не сделал или сделал не так?.. К тому же столько времени прошло…
Она говорила так скованно, что у меня сразу создалось впечатление, что она боится сказать что-то лишнее. Я не удивился, когда муж перебил ее.
– Паша, давай я расскажу. У меня получится. А если я вдруг что-то не так скажу, или ошибусь в диагнозе, ты меня поправишь. Хорошо?
– Паша, Дима, - решаю вмешаться я. – Если кому-то из вас неловко или просто тяжело говорить, я готов побеседовать с каждым из вас наедине.
– Нет, нет, – протестует Дубравин. – Пусть Паша останется. Она и так все знает. Она всегда меня спасает, – говорит он как-то очень искренне и накрывает своей большой ладонью ее ладонь.
– Хорошо. Я вас внимательно слушаю.
– Андрей был моим лучшим другом, – начал рассказывать Дубравин. – Мне сложно подобрать правильные слова, чтобы описать, что нас связывало… Я очень…любил его, – говорит он с усилием, потому что ему, по всей видимости, до сих пор сложно произнести это «любил» в прошедшем времени.
– Я понимаю, - решаю помочь я. – Друг детства?
– Нет… Но это неважно. Мы знали друг друга в общей сложности лет девять и … это редко бывает, когда два человека так понимают друг друга… Поэтому мне безумно тяжело без него… и проблема, наверное, в том, что я до сих пор не смирился с его потерей. Дело в том, что Андрей на какое-то время уехал и мы не общались, я вообще не знал, где он. А потом, когда снова встретились, он уже был болен… И, если бы я узнал раньше, думаю, можно было бы что-то сделать, помочь ему, понимаете? Я не могу простить себе этого… Я все время пытаюсь найти тот момент, когда все можно было исправить, и понимаю, что многое сделал неправильно, что я не уберег его…
– Дима, вы думаете, что могли предотвратить его болезнь?
– Господи, но ведь болезни не приходят просто так! Все это в голове, от того, что ты думаешь, чего боишься или потому что не можешь за что-то себя простить… Вы же это знаете, Миша. Меня не было рядом, когда я был ему нужен… Я должен был помочь ему раньше, пока не стало слишком поздно.
– Дим, ты ничего не мог сделать, – вмешивается Паша. – У Андрея была опухоль головного мозга. Лимфома, – поясняет она для меня. – Неоперабельная. И мы делали для него все, что было в наших силах. Дима даже нашел специалистов в Канаде и возил туда Андрея, он доставал лекарства, он был его сиделкой. Я уже не говорю о том, что практически все последние полтора года Андрей жил у нас, и наш дом превратился в лазарет. Это просто невозможно было вынести… Я не знаю, как Дима держался тогда, откуда он брал силы. Он тянул на себе все это… Меня надолго не хватило, – призналась она. – Я просто сбежала от этого кошмара, несколько месяцев жила у родителей, приходила навещать их и снова уезжала. Вот так…
Все время, пока говорит Паша, Дубравин смотрит в пол и не произносит ни звука. У него дрожат колени.
– А что произошло после смерти Андрея? – аккуратно спрашиваю я.
– А после смерти Андрея у меня началась депрессия, если выражаться профессиональным языком, – говорит он цинично и смотрит на Пашку. – А если говорить по-простому, то это называется тоска по родному человеку.
– Можете описать, что вы тогда чувствовали? Что с вами было?
– Я не хотел никого видеть, не хотел ни с кем общаться, делать ничего не хотел, одним словом – у меня не было желания жить. Я плохо понимал, на каком нахожусь свете, мне все было все равно. Я вообще плохо понимал, что происходит. Я как будто выпал из жизни.
– У Димы была реактивная депрессия¹, - добавляет Паша.
– Понятно. Реактивная депрессия…– повторяю я.
– Меня с трудом заставляли есть, я почти не спал.
– Вас мучила бессонница?
– Да. Я был слишком погружен в свое горе.
– И после похорон у Димы начались слуховые галлюцинации, ему повсюду мерещилось воронье карканье, и никто не мог его убедить, что ему это только кажется, – вновь встревает Паша. – Он затыкал уши, кричал: «Уберите ворон! Я убью их!».
– Почему именно воронье карканье? – интересуюсь я.
– Я ненавижу ворон, – отвечает Дубравин. – Они предвестники смерти.
– Они мне тоже не нравятся, – признаюсь я. – Неприятные создания.
– Галлюцинации продолжались где-то неделю-полторы, да, Дим? – уточняет Паша.
Дубравин соглашается и добавляет, что воронами его напугали еще в детстве. В десятилетнем возрасте один-единственный раз родители отправили его в пионерский лагерь, а он был домашним ребенком, многого боялся, плохо сходился со сверстниками. Дети не хотели с ним общаться и всячески издевались. В лагере новичков проверяли «на вшивость» разными испытаниями, которые те должны были пройти и не испугаться, чтобы заслужить уважение ребят. Рядом с корпусом росла старая ель, и если при дневном свете она не представляла никакой опасности, то ночью, когда ее освещал тусклым светом фонарь, она казалась зловещей, к тому же на верхушке каждую ночь сидел ворон и каркал. Дети говорили, что ворон – это душа графа – страшного злодея и душегуба, он владел поместьем, на территории которого располагался лагерь. Испытание новичка состояло в следующем: в полночь ему следовало вылезти из окна, подойти к ели и простоять, прислонившись к стволу дерева минуту. «Если человек трусит, - пугали мальчишки, - то ворон слетает с макушки ели и выклевывает трусу глаза». Дима простоял, зажмурившись, чуть дыша, вжавшись в елку, пока шепотом не досчитал до шестидесяти, но никто из мальчишек не подал сигнала, что ему можно возвращаться. А ворон все не унимался – каркал и каркал. Дима чуть разлепил глаза и сквозь щелочки между век увидел, что окно закрыто. Мальчишки смеялись. Он скребся и тихо стучал по раме, пока пальцы не устали. Он не мог шуметь, не мог кричать, иначе бы проснулись вожатые. Дима просидел всю ночь у корпуса, дрожа от холода и страха. Ворон не спускал с него глаз. На следующий день он слег с температурой. Этого эпизода оказалось достаточно для того, чтобы в психике впечатлительного ребенка остался заметный след.
Дубравин рассказывает хорошо и складно, я живо представляю себе и ворона, и елку, и лица зловредных мальчишек. Я еще не знаю, что он писатель, но то, как плавно течет его рассказ, наводит меня на мысль о том, что Дубравин, должно быть, человек творческий.
Мы отклоняемся от главного – от его болезни, но я не перебиваю, мне интересно его слушать, потому что Дубравин – редкий пациент, он сам, не дожидаясь вопросов, начинает анализировать то, что с ним происходило или происходит. Я отметил это уже на первом сеансе, и впоследствии, будучи моим пациентом, Дима часто углублялся в события детства и юности, чтобы понять, где кроются причины его страхов, разочарований и неудач.
– И все-таки давайте вернемся к вашему состоянию после смерти Андрея, – прошу я, когда история из детства уже закончена. – Есть что-то еще, что вы хотите мне рассказать?
– Все вокруг думали, что я сошел с ума от горя. А мне в тот период было все равно, что обо мне думают, что говорят. Как раз тогда я не боялся сумасшествия, не то, что сейчас… Но, в общем, я представлял собой жалкое зрелище. У меня в голове была только одна мысль – мысль о смерти. Я пытался покончить с собой – инъекция морфина. У Андрея были сильные боли в последние месяцы жизни, и приходилось колоть ему морфин. После его смерти остались несколько ампул, вот я и решился…
– Где же вы достали морфин? – удивляюсь я. – Это ведь строго подконтрольное средство.
– Достал, - хмуро говорит Дубравин. - Меня откачали, как видите… Пашка спасла. Она меня нашла. После попытки суицида я попал в больницу, и когда пришел в себя, то какое-то время, где-то с неделю или чуть дольше, не мог говорить, у меня пропал голос – сказали, что это реакция на пережитый стресс.
– Не хотели говорить или не могли? – уточняю я.
– Не знаю. Меня смотрели разные врачи. Никаких физиологических отклонений не нашли.
– Ему поставили диагноз – мутизм²,– добавляет Паша.
– Дима, можете вспомнить, что вы почувствовали, когда пришли в себя? Злость из-за того, что ваша попытка не удалась, раскаяние, отчаяние, досаду? Что именно?
– Да я, кажется, по-прежнему ничего не чувствовал. Я слишком глубоко ушел в себя.
– Должно быть, вы все-таки были расстроены или раздосадованы?
– Ко мне постоянно приходили какие-то врачи, друзья, Пашка не отходила от меня ни на шаг. Знакомые и незнакомые лица мелькали одно за другим. Меня постоянно о чем-то спрашивали, разговаривали со мной, а я не отвечал. Я просто не понимал, что им от меня надо и зачем вообще это все? Я думал только об Андрее. Я хотел остаться с ним наедине. Они хотели помешать мне, но им это не удалось. Я не замечал их. У меня всегда была одна полезная особенность психики, своего рода защитная функция, – я мог совершенно отключаться от внешнего мира, ничего не слышать, ничего не видеть, ни на что не реагировать.
– Миша, это было ужасно – видеть его таким, – вспоминает Паша, – особенно, когда знаешь, какой он на самом деле. Я приходила к Диме в больницу, а он лежал неподвижно и не говорил ни слова. Его спрашиваешь, а он молчит, даже глазами не дает понять, что он тебя слышит, как будто тебя там и нет вовсе. Смотрит перед собой в одну точку и все. Даже кормить его приходилось насильно. Я не знала, вернется ли он назад к нам на землю или же навсегда останется в этом состоянии неприсутствия… Знаешь, особенно было больно видеть его слезы. У него начинали литься слезы ни с того, ни с его – и попробуй догадаться, что с ним происходит. Он ведь не говорит ни слова, плачет беззвучно и молчит. Каждый раз вспоминаю и содрогаюсь.
– Но вы это преодолели. Как вам удалось выйти из этого состояния? – интересуюсь я.
– Я же говорю, Паша меня спасла, – улыбается Дубравин, но какой-то вымученной, беспомощной улыбкой. – Она сказала, что беременна. Меня это мгновенно привело в чувство.
Но это, как я узнаю позже, еще не вся история, и все гораздо запутанней и интереснее. Как известно, жизнь богаче вымысла. И мне ли, с моей профессией не знать этого?
– И вы снова заговорили? – спрашиваю у Димы.
– Да. Я будто ожил. На меня нахлынула такая волна эмоций. Я зарыдал по-настоящему – и от радости, и от боли. Это была такая непередаваемая смесь чувств. Как будто окунаешься с головой в ледяную воду и думаешь, что сейчас умрешь – сердце не выдержит, но вместо этого получаешь сумасшедший заряд энергии и силы, выныриваешь и не узнаешь себя. Все меняется.
«Пашка, молодец! Применила шоковую терапию!» – думаю я не без некоторого восхищения. – «Спасла мужика. Видать, мужик-то, и правда, стоящий… Но, будь я на ее месте, никогда не пошел бы на это. И вообще, что-то здесь не так. Поглядим, что будет дальше». А вслух интересуюсь:
– У вас сын? Дочка?
– Дочурка! – сияет Дубравин. – Моя радость! Скоро три годика стукнет! Совсем большая. И сын есть. Старший. Ему уже 10.
– Он с вами живет? – спрашиваю я, потому что почему-то уверен, что это сын Дубравина от предыдущего брака, от другой женщины.
– С нами. Это сын Паши и Андрея, но он мне как родной. Мы не делаем различий между детьми, – проясняет он ситуацию.
– Паши и Андрея?! – восклицаю я и громко прокашливаюсь, чтобы как-то замаскировать свое замешательство.
– Я понимаю, все выглядит несколько странно. Миш, это долго рассказывать. Я думаю, у вас с Димой будет время. А пока – только факты, чтобы тебя не запутывать, чтобы ты мог сориентироваться, что к чему, – говорит Паша.
– Ничего, разберусь, – обещаю я.
– Я сначала познакомилась с Андреем, – продолжает она. – У нас был роман, я забеременела. В общем-то, мы с Андреем и не собирались строить какие-либо серьезные отношения. Так вышло… – Она выдохнула, и по ее выдоху я понял, что она считает свой роман с Андреем ошибкой. – Родился Сережка. Мы какое-то время пытались жить вместе, но ничего не получилось. Мы окончательно разошлись с Андреем, когда Сережке не было и полугода…Никто никого не винил. Я изначально знала, что Андрей не создан для семейной жизни. Это вкратце… А с Димой меня познакомил Андрей, и Дима стал и моим хорошим другом. Он всегда мне очень помогал. И с ребенком, и деньгами. Я во всем могла на него положиться. Я даже думала: «Вот же дура! Надо было с Андреем связываться, когда тут такой замечательный человек! Куда я раньше смотрела? Лучше бы Дима был Сережкиным отцом».
– Не надо так, Паш, – тихо говорит Дубравин.
– Потом Андрей уехал. Просто пропал из нашей жизни. Мы ничего не слышали о нем три года. Мы с Димой стали жить вместе, потом поженились. Ну, а дальше – ты знаешь. Андрей вернулся, когда был уже болен. Вернее, нам позвонили из больницы, нашли у Андрея номер и позвонили, Димка помчался в Питер. У Андрея же не было никого, с матерью он перестал общаться сразу после окончания школы, сбежал из дома в Москву, а отца своего он вообще не знал. И если бы не нашли номер и не позвонили, все случилось бы иначе. Андрей бы умер без лекарств еще раньше, и мы бы ничего не узнали… Он и сам не хотел, чтобы мы знали. Не хотел, чтобы его жалели… Теперь я думаю, что было бы даже лучше, если бы мы не узнали.
– Перестань, Паша, – говорит Дубравин с нажимом. Он смотрит на Пашку с едва скрываемым раздражением. Еще немного и он взорвется.
Сначала я подумал, что имею дело с классическим вариантом настоящей мужской дружбы, когда один за другого горой, и готов ринуться в бой, заслоняя грудью друга, ну бывает такое, редко, но случается. И женщины тогда – это только так, для продолжения рода, для секса, в конце концов, и еще потому, что так полагается. Только вот это не тот случай. Что-то здесь не так. И Пашка в эту схему совсем не вписывается. Это не ее удел – быть просто женщиной, просто женой и матерью. Да и Дубравин – не узурпатор, домостроевец, уверенный в том, что Создатель наделил мозгами только мужчину, а у женщины и вовсе души нет. Тут Пашка – первая скрипка – это очевидно. И картина была бы вполне ясна, если бы Андрей не был отцом Пашиного сына. Ну да, встретила она Дубравина – хорошего, надежного и всего такого положительного – захомутала мужика, молодец, все получилось. И тут вдруг бах! Друг нарисовывается смертельно больной, и, оказывается, ближе него у Дубравина никого нет. Обидно? Да, еще бы! Но здесь все по-другому – картинка распадается на кучу маленьких пазлов, и я пока не понимаю, как их друг к другу подобрать. А была ли вообще любовь? И кто кого здесь любит? Единственная причина, по которой Дима и Паша стали жить вместе – это Андрей. Вот, что я вижу, глядя на них. Именно при всей той Пашкиной неприязни к нему и всей Диминой к нему привязанности. М-да, а в этом что-то есть… Неужели, я прав? Я понимаю, что обстановку нужно срочно разрядить, закончить с воспоминаниями и перейти к настоящему, к тому, что мучает Дубравина сейчас, и почему он, собственно, у меня на приеме.
– Я пару лет держался. Надо было детей поднимать… И я старался, правда, старался. Думал – справлюсь… В последнее время я что-то совсем расклеился, – говорит он. – Знаю, что надо взять себя в руки, завязывать уже с этим декадентством, перестать вспоминать… Но я опять стал бояться всего на свете. А страхи меня парализуют. И я не за себя боюсь, а за детей, за Пашку.
– Чего именно вы боитесь?
– Да чего угодно, что кто-то из них попадет под машину, упадет, покалечится. Я волнуюсь, когда Сережка идет в школу, когда Паша с Катюшей идут гулять. Когда я уезжаю в командировку, то боюсь, что больше никогда их не увижу. Я стал ужасно раздражительным, постоянно сержусь на них, устраиваю разборки на пустом месте. Ко мне снова вернулся страх сойти с ума. Этот страх изводит меня. Я чувствую себя совершенно беспомощным перед ним. Когда-нибудь он поглотит меня целиком.
– Подождите, Дима, что значит «вернулся страх сойти с ума»? Я помню, вы говорили, что раньше не боялись сойти с ума.
– Мой брат сошел с ума. Он повесился в психиатрической клинике… в Америке. У него была шизофрения.
– Параноидная шизофрения³, - уточняет Паша. – Мания преследования⁴.
– Это подтвержденный диагноз?
– Да, диагноз поставили уже в Америке, когда он эмигрировал.
«Шизофрения у брата? Неужели?» – думаю я. – «Как раз ее-то и не хватало для полного счастья. Бедный Дубравин». Мне становится его искренне жаль. Я понимаю, что мне предстоит долгая кропотливая работа.
– С тех пор, как ваш брат покончил с собой, вы стали бояться, что шизофрения проявится и у вас?
Дубравин качает головой утвердительно.
– У вас были основания предполагать это? Кто-то еще из родственников страдал психическими заболеваниями?
– Насколько я знаю – никто. Отец был человеком своеобразным, но не психически больным.
– Как вы узнали, что брат в клинике и что он покончил с собой?
– Нам позвонили. Из посольства.
– Вы сами общались с братом, когда он уже был болен?
– Нет. Мы с мамой стали невыездными, после того, как Костя эмигрировал. Нас держали под наблюдением.
– Ваш брат был диссидентом?
– В некотором смысле – да. Тяжелое было время, – вздохнул он.
– Вы сильно были привязаны к брату?
– В детстве – да. Он опекал меня как старший. Казался мне таким взрослым, таким умным. Я думал, что никогда не стану таким, как он. Но у нас была большая разница в возрасте – тринадцать лет. Конечно, ему со мной было неинтересно. И вообще мы были разными. Сейчас я могу провести параллели. Костя был человеком достаточно закрытым, как и наш отец. Он многое переживал в себе, внутри, ни с кем не делился, а если кто-то пытался вытащить его из своей раковины – мог вспылить и ответить очень резко. Люди на него за это обижались. Просто они не понимали его.
– Дима, опишите, в чем выражается этот ваш страх сойти с ума?
– Мысли начинают путаться, я пытаюсь сосредоточиться на чем-то и не могу, пытаюсь успокоиться, начать рассуждать логически. Но все бесполезно. Я перестаю себя контролировать – и это для меня самое ужасное. Я перестаю чувствовать свое сознание, свой мозг. Иногда мне кажется, что моя голова вообще не со мной, а где-то отдельно. Она мне больше не принадлежит.
– Но вы же не думаете в такие моменты, что ваша голова отделилась от туловища? Физически, я имею в виду?
– Я просто перестаю ее чувствовать, и мне становится дико страшно, я пошевелиться боюсь…
– Это писхосоматика⁵. Вам просто нужно научиться бороться с вашими страхами. Ничего, это лечится, – уверяю я.
– Миш, у него давление. Он гипертоник, – добавляет Паша. – Бывает, до двухсот поднимается, и таблетки помогают через раз. Головные боли страшные. И все из-за этих психозов. Бессонница. Болит желудок. В общем, да, – сплошная психосоматика, – вздыхает она. – И если сейчас с этим ничего не делать, дальше будет только хуже.
Я киваю: «Кажется, картина ясна. Тревожно-депрессивный синдром⁶, отягощенный страхом сумасшествия. Психосоматика вылезла. Потеря близкого человека, общее переутомление».
– И у него опять галлюцинации, - продолжает она и с упреком глядит на мужа. – Дима разговаривает с Андреем, будто он живой. И от меня пытается скрыть, но я-то точно знаю. Я слышала и не раз. Закроется у себя в кабинете и думает, что…
Дубравин вскакивает, как ужаленный.
– Умоляю тебя, Паша! – кричит он, и на его лице появляется гримаса раздражения и отвращения, видно, ему уже порядком надоели подобного рода высказывания. – Не говори того, чего не знаешь!
– Дима, не волнуйтесь. Сядьте, пожалуйста, – пытаюсь успокоить его я.
– Да не хочу я! Сколько ты еще будешь шпионить за мной? Сколько будешь терзать меня? Чем тебе это мешает? За что ты так ненавидишь его? За что?!
Дубравин меряет шагами комнату, бросает на жену уничтожающие взгляды. В какой-то момент он подлетает к ней, останавливается в нескольких сантиметрах, и я, почти уверен, что он хотел бы схватить ее, хорошенько встряхнуть и бросить обратно на диван, как тряпичную куклу, но он никогда бы этого не сделал – не такой человек. Применить физическую силу по отношению к женщине для него недопустимо. Паша знает это, она смотрит на Дубравина исподлобья, в ее взгляде разборчиво читается: «Слабак!». Она недовольна и раздражена не меньше мужа.
– И вот так каждый раз, – жалуется она. – Как только речь заходит об этом – все! Истерика!
– Да потому что ты все успокоиться не можешь! – бушует Дубравин. – Его уже нет давно! А ты ревнуешь по-прежнему! Хочешь даже из памяти моей его вытравить, вытащить!
– Идиот. Псих несчастный, - бросает ему Паша тихо, но зло.
– Перестаньте! – вмешиваюсь я. – Как не стыдно?! Взрослые люди, а устраиваете здесь! Паша, ты бы поаккуратнее с выражениями!
– Простите, Миша, - как-то сразу сникает Дубравин. Воспитание обязывает его извиниться за себя и за жену. Он раздосадован, но более сконфужен произошедшим инцидентом.
Эта внезапная вспышка гнева заставляет меня задуматься над правильностью предварительно поставленного мною несколько минут назад диагноза. Я умышленно меняю тему, тем более до конца сеанса остается совсем мало времени, и мне не хочется заканчивать наше знакомство на такой ноте.
– Дима, чем вы занимаетесь? В смысле – кем работаете?
– У меня издательство, – говорит он скромно, без пафоса.
«Крутая шишка! – думаю я. – Немудрено, что Пашка так за него держится».
– Дима – писатель, – добавляет Паша. – Это главное дело его жизни.
– Я бросил писать с тех пор, как не стало Андрея.
– Вот как. Почему?
– Не хочу… и не могу больше. Я завязал с этим, – говорит он так, будто завязал с выпивкой, а не с писательством.
«Я так и думал! – торжествую я внутренне, – Он писатель! Писатель! Гений и сумасшествие идут рука об руку испокон веков. Это интересная тема».
До встречи с Дубравиным я и понятия не имел, кто он такой. Я давно читал только специальную литературу по психологии и психиатрии. Я не притрагивался к художественным произведениям. Времени не было, да и желания тоже. Я не знал современных писателей, не следил за новинками, я вообще был «не в теме».
Мы прощаемся. Дима протягивает мне руку и снова извиняется за то, что был несдержан.
– Ничего, – улыбаюсь я. – До четверга!
– Спасибо. До свидания! – говорит он и выходит из кабинета.
Паша остается еще на несколько минут. Она смотрит на меня испытующе, будто хочет понять, на чьей я стороне, но я сохраняю невозмутимость.
– Ну вот, – говорит она. – Такая ерунда получается. Видишь, он себя совершенно не контролирует. Издерганный весь, нервный. И я вместе с ним тоже скоро психопаткой стану.
– Ты то, матушка, в депрессию не впадай, – пытаюсь шутить я. – Стрижка, как говорится, только начата. Будем работать. Ты, вот что, не упрекай его. Оставь пока в покое, наедине с его Андреем. Не дергай, ладно? – прошу я. – Я разберусь, в чем тут дело. Потом таблеточек выпишу, душеспасительные беседы проведу. Подлатаем, подштопаем, будет твой муж, как новенький.
– Твоими бы устами, Мишка, да мед пить, - говорит она со вздохом и достает визитку, протягивает мне. – Тут все мои телефоны – рабочий, домашний, мобильный. Звони в любое время. Держи меня в курсе, что да как, хорошо?
«Ага. Как же, – думаю я. – А врачебная тайна, милочка? И, вообще, мне кажется, тут еще много чего скрыто. Завербовать меня хочешь? Не выйдет!». Но сам решительно киваю головой.
– Ты работаешь в издательстве мужа? – спрашиваю я, изучив карточку.
– Семейный подряд, – пожимает она плечами.
«Понятно. Дубравин ненадежен, ему доверять нельзя, а детей кормить надо. Приходится подстраховываться. Насколько же все-таки женщины хитрее и расчетливее нас, мужиков. Эх, жизнь, такая штука. Хорошо, что за моей спиной нет такой направляющей».
– Послушай, – вдруг говорит она, – Может мне тоже пора лечиться? У меня уже просто нервов не хватает.
– Давай я и с тобой поработаю, – соглашаюсь я.
– Семейная психотерапия, – грустно улыбается она. – Вот, как мы встретились, Мишка.
– Конечно, с вами бы сейчас с обоими поработать. А то Дима взвинчен, ты тоже, друг друга обвиняете. Только, честно говоря, я бы не стал сейчас проводить совместные сеансы, когда твой муж в таком состоянии. Ты ведь сдерживаться не будешь, я тебя знаю. А его сейчас любой упрек, любой недобрый взгляд ранит.
– Согласна, – вздыхает Пашка. – Может у меня получится вырваться, но я не уверена. В издательстве работы много, а мне не на кого положиться. Видишь, с Димкой что? Он в таком состоянии ни на что не годен. Не знаю я, Миш… Если получится, приеду пару раз. Я позвоню, ладно?
– Хорошо. И, пожалуйста, не забывай, что я просил тебя быть с мужем помягче.
Паша уходит. Я подхожу к окну и вижу, как они идут к машине. Дубравин поникший, как будто провинившийся, Паша активно жестикулирует, что-то ему говорит, она явно недовольна тем, как прошла встреча, она планировала ее по-другому. Странно, но мне снова становится жаль Диму.
Я отхожу от окна. У меня следующая пациентка.

1 - Реактивная депрессия – результат острой психической травмы (потеря или смерть близкого человека, сильный стресс и переживания на работе или в семье). Характерна для эмоциональных и чувствительных людей. Основным методом лечения этой группы депрессий является психотерапия. При необходимости применяются антидепрессанты.
2 - Мутизм - органическое или функциональное отсутствие способности говорить, утрата дара речи. Иногда причиной мутизма является депрессия или психическая травма, после чего больной либо вовсе не может произнести ни слова, либо ведет разговор только с избранным кругом лиц и только в определенных ситуациях.
3 - Параноидная шизофрения – наиболее часто встречающаяся форма шизофрении в большинстве стран мира. Клиническая картина характеризуется относительно стабильным, часто параноидным, бредом, обычно сопровождающимся галлюцинациями, особенно слуховыми, расстройствами восприятия.
4 - Мания преследования – форма психического расстройства, связанная с подозрением или уверенностью (обоснованной или необоснованной) в том, что некое лицо или группа лиц преследует пациента с некой враждебной или негативной целью (обычно, чтобы убить). Как правило, эта мания не существует сама по себе и является симптомом других заболеваний психики. В частности, мания преследования может являться элементом шизофрении или же паранойи.
5 - Психосоматика – направление в медицине и психологии, занимающееся изучением влияния психологических (преимущественно психогенных) факторов на возникновение и последующую динамику соматических заболеваний.
6 - Тревожно-депрессивный синдром – этот синдром характеризуется тоскливым настроением в сочетании с тревогой, ожиданием каких-то несчастий, бедствий и т.п. Больные не могут сидеть на месте, чем-либо заняться; часто высказывают идеи; виновности, греховности. У них плохой сон, аппетит, иногда — попытки к самоубийству.

@темы: книги и авторы, понравилось